Радость, проблемы, разочарования – цвета настроения нашей жизни

Заслуженный экономист РФ, профессор Николай Залывский


Такое ощущение возникло во мне после изучения материалов журнала «Двина». Его четвёртый номер за 2022 год оказался в фокусе моего внимания вовсе не по случайной оказии. Еще в 1977-1978 году представил на суд Архангельского отделения писателей проект повести «Суковатая житуха». Это была попытка отобразить трагическую жизнь семьи матери-героины и узнать о своей способности быть прозаиком. Как показали последующие полвека, не все наши хотения по уму Богу. Но для меня оказалась значимой рецензия на этот проекта Н.Журавлева – председателя упомянутого отделения. Его карандашные пометки на машинописных страницах нет-нет да и подвигают к творческому делу (рецензирование, по-моему, одно из них), как и былой совет больше читать толстые литературные журналы. В те годы к нему относился и журнал «Север», куда было довольно трудно попасть.

Во-вторых, у меня давно появилась привычка заглядывать на страницы и журнала «Двина» для узнавания иных точек зрения на мир, в котором живу: одна голова – хорошо, но с двумя можно быть более взыскательным рецензентом бытия, в котором каждый из нас варит свою кашу жизни. Как говорит строками своего стихотворения Лариса Сперанская «только с правдой – наша дорога» жизни (С.4). Но согласие с ней не отменяет права на замечание, что правда у каждого из нас своя. Давно усвоил правило, полезное, на мой взгляд, для других: можно думать иначе, можно жить по-другому, а не ссылаться на мировоззренческий совет типа «так все делают!». Только ни одно правило не надо абсолютизировать, делать из него догму. Почему? Дело в том, что нередко мы защищаем правду, будучи в тумане заблуждений относительно истины. Они, не смотря якобы на вечность существования, всё же не всегда авторитетны для человека, рыскающего по ниве судьбы с желанием уворовать золотой колосок надежды прямо из-под носа другого спутника жизни.

Иначе говоря, мы сами, а не критикуемые повсеместно коммунальщики, чистим дорогу к нравственному надлому души, заведомо обрекая на жизненные мытарства и угрызения совести на последующих этапах общения с обществом.

Бабья жалость порой и для её жизни не радость

Когда тот или иной человек обременяет себя на неприличное деяние, он еще не ведает, что «Дальше дороги нет». Во всяком случае, к доброму и спокойному житию на белом свете.

Подобное умозаключение проявилось у меня после прочтения рассказа Анастасии Астафьевой с названием, закавыченным выше (с.53-56). В нём пенсионерка Зинаида Петровна в 70 лет от роду, регулярно путешествующая в райцентр за покупками на одряхлевшем пазике, также регулярно погружалась в мысли о долгой жизни со своим дедком в единственной зимой жилой избе отдаленной деревушки. Под невесткиным командованием дед не хотел жить в уютной городской квартире, а она была бы рада и под её ярмо идти, лишь бы не ездить за 60 км за продуктами в зимнюю стужу, не таскать в дом дрова и воду. Водитель высадил её с тяжелыми сумками на мороз за несколько километров от дома. И «её вдруг стала охватывать особенно удушающая тоска по чему-то не случившемуся, несостоявшемуся, словно зря прошла жизнь и ничего уже не вернуть, не исправить».

Что же было скрыто в предшествующей жизни? Замуж за деда вышла, оказывается из-за бабской жалости, не по любви, поэтому и не могли из-за страсти и ревности безжалостно биться тарелки в супружеских ссорах. Бытовая жизнь была чин-чинарём: деньги в доме были, ни в чём не нуждалась, разлучницы не угрожали. Лишь однажды у неё проснулся бесстыдный, безрассудный зов к женскому греху, но и его муж сразу придушил и к ней вернулась трезвость. Под её оберегом родились, выросли и уехали в города взрослые дети, оставив куковать с дедом в вымирающей деревне, куда она уже не могла идти из-за усталости и отчаяния, что замерзнет тут – прямо на зимней дороге. И вдруг повторно возникли резкие вопросы: кто я? Что за чужой человек живёт со мной? И тут же погасила ответ на них: что было – не вернуть! Жизнь прошла. Вот её конец – прямо на дороге! Не задушила ненавистного деда от душевной ярости – нечего ныне сожалеть, что он затмил своим равнодушием её думы о смысле её жизни.

Теперь на дороге лежал её дед, почти недвижимый, замерзший, который, вероятно, почуял неладное с ней, но силы его покинули раньше, чем она обнаружила его под горой. В озлобленной дрёме она волокла деда в гору, к тёплой избе, зная, что общий исход предопределён -силы иссякли окончательно. Телефон деда зазвенел. Вероятно, попал в зону приёма. Находясь почти в небытие, нутро Зинаиды Петровны безотчётно молилось: жить! Господи, ещё годик, хотя бы годик! Голос не оттаивал, исчезал с ещё пульсирующим сердцем. Она уже не осознавала, что это кричала душа, обманывавшая радостью всю предшествующую совместную жизнь с дедом, ставшим ненавистным в последние годы.

Благо, что в этом же журнале нахожу утешительные строчки Гургена Баренца, возможно поясняющие истоки сожалений о подобном финальном настроении Зинаиды Петровны, тысяч безымянных её прототипов, присутствующих в реальном мире вокруг нас: жизнь на закате, ты стала вкуснее и слаще (с.101). Впрочем, а) по себе знаю, что это психологический феномен настроения после 70 лет, б) и это вряд ли формула утешения! Скорее в строках запоздалое признание того, что ранее жизнь бездарно растранжирована, а языческие – исконно человеческие - чувства были необдуманно нами потушены, когда кто-то из нас в молодости коптил душу несбыточными идеями и мифами. Нередко позднее ностальгируя по заблуждениям молодости, расстраиваясь из-за ошибочного увлечения фантазиями, даже теми, кои потворствовали оригинальности творческого самовыражения своего отношения к миру, к некоторым фактам отечественной истории

Поминальное размышление Владимира Личутина о Грозном: новый жанр творчества одарённого писателя?

Вероятно, когда-то нам была приятна суета вокруг ложных кумиров, когда-то было не до предупредительного смысла строк Юрия Санникова, обозначающих отсутствие вопросительного мотива-констатации «куда нас выведет проезжая дорога…Увы, мой друг, не Бог от нас далёк, а мы вдали от истины и Бога» (с.52).

Неторопливо перелистывая страницы отрывка из нового произведения В.Личутина «Грозный царь» (с.5-14), тоже не могу определиться, какую истину хотел донести наш именитый и плодовитый писатель. Контур творческой задумки вроде бы очерчен ясно, содержание вроде бы насыщено множеством суждений и интерпретациями известных исторических фактов, как клюквой на урожайном клочке северного болота. Тут и версия о готовности отречения Ивана Грозного, перетолкования об отравлении и ядах. Также уместны вроде бы сопоставления русского царя и западных государей по степени коварства и жестокости к подданным в пользу смягчения образа Грозного. В нём авторское утверждение, что на колею его правления и его достижений возвращались каждый раз «новые устроители русской жизни», потерявшие правильную историческую дорогу развития Руси (России).

Выпуклы у В.Личутина критичные (не надо путать с креативным!) порицания некоторым историкам Отечества, дававшим нелестные оценки Ивану Грозному (Н.М.Карамзин). В них осуждение различных вралей (кои, безусловно, были) – исказителей деяний царя, неприятие нынешних ученых за ссылки на злокозненных людей прошлого. Также в отрывок уместилось серчание писателя на известных русских живописцев (Репин, Васнецов) за сухое обличье царя на их картинах, которое где-то доказывается, где-то признак исторического предпочтения и, возможно, интуитивного настроения автора произведения.

В нём, конечно, ощущается заинтересованная апологетика факторной позитивности роли Ивана Грозного для истории России. Пожалуй, такой взгляд - некое отклонение от ранее обозначившейся одарённости писателя Владимира Личутина к художественно-лаконичной обточке портретов героев своих произведений, ныне ожидающего «приветного гласа» на размашистое слово «о замечательной русской фигуре». Основания в пользу тезиса масштабности самодержца Руси, которыми он приводит, по моему убеждению, рождены в мировоззренческой непримиримости ко всем, кто, наподобие Исаака Масса, «плеснул на память Грозного изрядную ложку дёгтя». В эпоху, когда многочисленные западные русофобы, переписывают историю России и демонизируют её якобы «азиатское» варварство, это сродни социально ответственному выходу писателя-гражданина на линию борьбы за культурно-историческую идентичность Отечества.

Её реалистичный компонент – великоросская патриотическая гордость за предков. Они не менее прозорливы. Не менее образованы. Зачастую более прогрессивны и более исторически достойны упоминания в анналах мировой истории! Это то, что не вызывает у меня полемики, ибо во мне, как и у другого автора журнала «Двина» Р. Мещерякова (С.104) живёт тревога о последствиях натиска прозападных элит для сознания и мироощущения отдельных российских обывателей, разбавляющих русскую повседневную речь иностранными терминами ни к селу, ни к городу. Тревога из-за того, что это выдаётся за знак автоматического причисления нас «к некоей более высокой и более цивилизованной касте».

Тем не менее, не могу не олицетворять публикуемый отрывок произведения Владимира Личутина своеобразной иконописью правды об Иване Грозном. Закономерным шагом к ней является отсылка писателя к труду Сергея Фомина «Правда о первом русском царе». Её финальный аккорд греет мою краеведческую сущность тем, что он показывает причастность Ивана Грозного к учреждению современного Архангельска – столицы Европейского Севера России.

Но не могу и однозначно определить что сошло с рабочего стола писателя под обложку журнала северных писателей и поэтов? Если икона, то молельная ли? Если роман (повесть), то какая интрига в ней зарыта, воображение кого она должна будить?! Если это метод борьбы с многообразными побрехёнками, со злопыхателями-чужебесами, сознательно роняющими и обесчестивающими русских правителей и заодно нашу историю, то какова доля достоверности используемых аргументов?

Подумал на досуге и решил бессмысленным поиск вариаций ответов на эти актуальные для рецензируемого материала вопросы. Будто-то бы попал сам в некомфортное поле, с которого не знаю аналитического выхода. Из коллизии творческой неопределённости меня вывел своей оговоркой сам Владимир Личутин. Меня устроило наречение им опубликованного отрывка как Поминального размышления с одновременным отрицанием, что это не художественное полотно.

После этого уже не сомневался, а порадовался: исследовательский подход писателя к истории страны – это и её мировоззренческая защита, и колокол его щепетильности к не очень простой, но явно драматичной, но не менее достойной нашего всестороннего познания противоречивой истории Отечества. В нём чувствуется забота, свойственная настроению Александра Роскова: хватило у нации духа и сил вновь пойти православным путём (с.3).

Конечно, писателем явлен не научный трактат, а писательское видение прошлого, порождающее напоминание о героях и гениях, рождающихся неожиданно, которые своими величественными делами совершают историю страны. Этим ценен для меня прочитанный отрывок. Чем он окажется полезен другим, это дело других почитателей творчества писателя В.Личутина. Для этого, минимум, нужен интерес к отечественной истории. И опережающее понимание, что наш маститый писатель не случайно и вдумчиво постоял как бы у ассоциативных мощей Ивана Грозного. Свое поминаньице он писал с желанием поразить и удивить величественной фигурой государя (для него безусловного) нас, с надеждой исключить когнитивные искажения его образа, ранее допущенные злонамеренно или из-за пренебрежения достоверными фактами, элементарного незнания нашей истории.

Жить в полный рост помогают неравнодушные люди

Поразили 36 скан-снимков повести холмогорского Дениса Макурина «Надлом» (С.61-79). Это чувство резко заплакало, когда сразу за оконченным чтением оно усилилось стихотворным внушением Валерия Чубар, что «однажды поймёшь ты: сердце есть, и может болеть оно очень тяжко» (С. 80). Наверное, тому виной были одно обстоятельство, растворяющего меня в судьбе главного героя повести Максима – оба преодолевали ужас инвалидности до способности возвращения в относительно нормальное бытие – личное и общественное.

Только её предпосылки принципиально разные. У меня тяжелая онкологическая драма, последующее долговременье физиологической рецессии, отстранявшей от привычного уклада быта. У него ДТП с такси при возвращении с загородного пикника в свои 17 лет. Он не мог застегнуть ремень безопасности, водитель разозлился и с таким настроением хотел устранить заедание защелки ремня. Он дёрнул руль и машину выбросила на встречную полосу. 16 главок повести о том, как он выползал из лап смерти в местной и областной больницах после перелома шейных позвонков. Выползал к инвалидной коляске, истерично – на первых порах – кляня случившееся, в безверии - фазе больничной койки – в способность быть нормальным участником жизни.

Мгновения настроения послеоперационной борьбы за возвращение в неё: жалко новой распоротой хирургами куртки; жуткие мысли в реанимации; безобразные демоны зла во сне; беда, состарившая маму до старости; сомнения в новой операции и боязнь ошибки хирургов; мысленное обращение к Богу помочь не пасть духом; минутная слабость (слёзы), замешательство при известии о невозможности хождения по земле и о приговоре к пожизненной инвалидности.

Мгновения настроения реабилитации в домашней койке, в инвалидном кресле: неполноценность существования на земле; непослушные парализованные кисти и зло ярости; проблески желания к самообслуживанию; бесподобное чувство радости от впервые нашинкованной порции салата; годовое препирательство с управляющей компанией по пандусу из-за невозможности пользования им; безнадёжность запёртости в пространстве квартиры; ядовитая мысль о беспомощной, бесполезной будущей жизни.

Здесь в самый раз уместно прицепить вагон последующих суждений к фрагменту осознания Максимом своей ненужности никому, кроме мамы с братом. «Я абсолютно гол и безоружен перед огромным миром» - самый сволочной момент его настроения – отчаяния, паники, реалистичности, самопожирания и саморазрушения души. Самому знакомы эти фатальные ощущения, пока лучевая терапия не сожгла в теле угрозы жизни. Знаю, болезнь – беда для человека. Он в этой фазе живёт в двух особых измерениях настроения, щекочущих нервы и подтачивающих веру в исцеление: заботы и равнодушия ближнего мира, который окружает его.

Тут самое опасное – его нейтральность, самое необходимое лекарство – конкретная человечность.
Присутствие первого, дефицит второго – нередкое отклонение в российском социуме. Уж если почти полмиллиона трусливых сбежало за кордон, уклоняясь от возможной мобилизации на Специальную военную операцию, то уж чего загадывать про причастность к вниманию простому человеку – коллеге по работе, родственникам мужа. Когда-то равнодушие отнёс к признакам социокультурной онкологии российского общества.

Это и есть, на мой взгляд, сквозная предпосылка нравственного надлома прототипов героев произведений, печатаемых журналом «Двина» в 88-и его выпусках. Не всегда точно они диагностируются их авторами, порой демонстрируется утилитарная простота характеров людей, в ряде случаев – искусственная оригинальность образа современника. Тут солидарен с замечанием Александра Кожина: не вскрываются внутренние серьёзные запросы человека (С.110). Дополню, прежде всего, к нравственной правде о себе и обществе.

И всё же генеральная линия журнально-литературного отражения жизни тяготеет к правде жизни, к подсказке сюжетов о богоугодном преодолении сложных жизненных ситуаций. Нужно впредь избегать схематичной увязки, например, масштабности создания в Архангельске университетских центров мирового уровня и факторного умножения человечности университетского сообщества. Ведь микроскопические пороки его нравственно-этического состояния обуславливают не высокие технологии, не инновационные продукты, а люди, организующие этот центр, и люди, призванные обеспечить выход на достижения мирового уровня.

Люди вокруг беспомощного человека (инвалида) – самый болезненный, фатально необходимый спонсор удачного преодоления в нём душевного надлома. Тут праздничный гламур и начальственный пафос о сильной социальной политике – лишнее звено, самый слабый и непрактичный макияж реального равнодушия к россиянину. Замаскированная фальшь только эскалирует душевный кризис в человеке. Это тождественно тому, что замерзающий в зимнюю пору путник вынимает друг за другом из коробка 99 спичек, но ни одной не может разжечь спасительный костёр и сдаётся на милость природе обстоятельств. Сон о подобной ситуации – рубежный феномен настроения главного героя повести, но и он – дитя преодоления многих предшествующих «не могу!».

Мгновения настроения, исподволь исцеляющего дискомфорт колясочного диалога Максима с миром людей: частая смена настроения; жестокость слов маме и брату; ощущение заточённости в доме, особенно в выходные и праздничные дни; стеснение выезжать на коляске во двор; диалог с маленькими детьми, нуждающимися в дружбе с ним; проба роли продавца машин в автосервисе брата с выгодными результатами; переход на дистанционное обучение в техникуме; принятие факта инвалидности на всю жизнь и нежелание быть обузой никому; превращение в цифрового проектировщика коттеджей; пересказ придуманных историй на детской площадке; совет девушки Ирины писать книжки рассказов. Вскоре она получилась, восхищенно одобренная мальчишками дворовой детской площадки, но на стыке радости успеха и вопроса «что далее?» и появился тревожный сон.

Он-то и «подсказал», убедил: из всего сложного есть простые выходы. Но для этого автор повести принудил Максима надломить последнюю спичку в коробке, дал шанс зажечь её и высветить узкий лаз в непроглядной тьме. Душа Максима обрела чудесную уверенность выкарабкаться из жизненной ловушки. «Я никак не ожидал, что даже надломленная спичка может осветить мне путь». Пожалуй, это творческая точка сингулярности, удачно придуманная автором рецензируемой повести. Пожалуй, не совру грубо, точнее – возможно привру, а еще лучше – до воображаю, додумаю, на худой конец, подкину читателю новую истину. Какую? Переход настроения Максима именно через эту незримую точку обнулил короб его ранее надломленных эмоций от ДТП - не так уж редкого сюжета реальной жизни современных россиян, помешанных на автомобилизации и цифровизации повседневной жизни.

Рассвет интеграции в её нормальный ритм в двух заключительных штрихах повести, непосредственно связанный с Ириной и её маленьким сыном Ванькой. Он оказался тем пятилетним мальчиком двора, предложивший дружить после первого искреннего диалога по текущим пустякам быта. Ирина была девушкой, которую он не видел, когда она сочувственно подтолкнула застрявшую в сугробе инвалидную коляску в подъезд. Теперь он с оранжевыми герберами сидел с ней и Ванькой в ТРЦ, сомневаясь то ли это попутная прогулка, то ли это свидание. Не буду гадать о перспективе возможного развития, уже не сюжета повести, а жизни земляков, находящихся в представленной ситуации. Тем более, и автор повести не даёт дилемму ответа на это сомнение. Это право читателей, которым не грех выделить время на её чтение. Порадует и не вычурность слова автора, поразительная логичность и ясность демонстрации им жизни рядовых людей, находящихся в фазе осмысления сердцем ценностей российского общества, причудливо помогающие и затрудняющие жизнь людей, и, вероятно, ещё в мирной обстановке.

Очень сжато: поэтические строки из огня войны

Это она авторизует следующие мысли Анны Долгарёвой (С.43-44) – фронтового корреспондента ДНР и ЛНР (2015-2017): Серёга «ложится на землю, дрожащую от беды, и по-русски ему земля говорит «Приму»; «Мёртвая жена снайпера молится за него», за Рождество, дающее надежду на жизнь; выпадает строка из диалога в окопной землянке от погибшего молодого пацана про неуставные сапоги «Возьмите к себе, меня тоже вчера убили»; у Серёги-мирного водопроводчика от осколка мины «дырочка у брови. И Серёга приходит в рай – а куда ещё?».

По слову, по взводу слов, по роте слов война на юге Украины безжалостно стирает безмятежность недавнего прошлого многих россиян, тех, кто трусливо не спрятался в сопредельных странах, безнравственно оставив своих престарелых родителей беззащитными. Того, которое было до 24 февраля 2022 года. И эта тема не могла не быть в русской поэзии. В номере журнала силён тревожный набат войны. Его чувствительная энергия – нервозный стержень нескольких стихотворений различных авторов. Геннадий Иванов сразу обозначает тоску по победе ВС РФ в Специальной военной операции на Украине, но и просит, заверяя фронтовиков Великой Отечественной войны, «чтобы наверху победить не мешали» (.3). Просит и упомянутая выше Анна Долгарёва «крепко держаться наш родной ВПК» (С.44).

По совокупности впечатлений от неоднократного повторения наиболее сильных эмоциональных строк могу сказать смело, что вынуждено в нашу жизнь входит поэзия аберрации - ментальной, психологической. Минимум, в форме проявления тревожности днём текущим и ближайшим будущим, как сдвига настроения к кризисному мировосприятию – отражения глобального кризиса цивилизации. Его частью становится актуализация нормы , что добро должно быть с кулаками! По Григорию Блехман, нельзя иначе, нельзя миндальничать с врагами. «Добро – Россия и Донбасс, а наша вера – наше знамя и нашей прочности запас» (С.3). Напряженность, драматизм, проблемность нынешней военной конфронтации у Геннадия Красникова. «Донбасс – за нас, в крови, но неубитый…. Донбасс – за нас, а мы – за нас Россия?..».
У Валерия Чубар не мифологические причины войны: вырастает война, когда сеешь зубы дракона, живешь сорной полуправдой и скудным равнодушием, и когда ничего не сеешь доброго.

Прислушаемся к этим творческим образам, чтобы не ставить образа православных святых на умножающиеся холмики сынов России, сгубленных в украинских степях. Будем помнить вместе с Дмитрием Мизгулиным (С.4), что «мы все отныне на войне», что надо своевременно отвечать «за что кровавая расплата?» за войну, на которой «с одной молитвой на устах идёт на битву брат на брата». Проходит время упования на Бога, победоносный конец СВО нужно связывать с мобилизацией духовных сил всех народов России, с эффективной стратегией более краткого периода решения её первоначальных задач. Нашей главной духовно-нравственной ценностью отныне должно быть желание Победы с многовековой гарантией суверенной безопасности России от глобального недружественного мира. Надеюсь, журнал «Двина» даст приоритет тем поэтам, из строк стихов которых будет возникать гимн этой Победе.
…

Закрыл последние страницы журнала. Вышел в жизнь города с ощущением, что авторы рецензируемых материалов предоставили мне возможность понять две вещи: настроение жизни общества таково, каково настроение каждого из нас; в мире нашей жизни были и вечно будут какие-то проблемы, затрудняющими дорогу к счастью и успешной самореализации смыслов и целей жизни, деятельности каждого из нас. И что по каждому поводу, по каждому осложнению лить крокодиловы слёзы о «несчастной» судьбе? Никогда! Таков ментальный незримый дух творческого отражения реальной жизни россиян, ощущенный мной в ходе погружения в стихи, рассказы и повести. В них есть эпизоды, сканировавшие вероятность кого-то из литературных героев оказаться непутёвыми спутниками нашей сложной и противоречивой эпохи. Однако не присутствует уныние, не опускается полог для закрытия горизонта надежды на выход к лучшей дороге жизни.

Я рад именно тому, что художественная литература и жизнь – это безбарьерная социальная среда для каждого читателя. С одной стороны, убеждающая в отсутствии жизненных тупиков, из которого бы не было благополучного выхода. С другой стороны, приглашающая думать над тем, чтобы предотвращать проблемные коллизии до возникновения тупиковой безнадёжности повседневного бытия. И мне бальзамом на душу вылились стихотворные строки А.Логинова (в другом номере журнала «Двина») о прекрасной и занимательной жизни, которая, слава богу, «приведена не к единому знаменателю. Потому что она – одна». Значит, в русской словесности есть порох оптимизма и креатива в творческой пороховнице! Сомневаетесь? Тогда сами повторите мой опыт чтения журнала «Двина», издающегося в Архангельске.


Архангельск 1 февраля 2023